свой скворечник с сойками-пересмешницами и голодными играми

[goddammittimmy]

Да здравствует ебучая аушка по ебучим голодным играм!
Все как всегда: посттравматики и исключительно база с миром.
В качестве гэгэ — Гектор Блэр, главный посттравматик на районе, некрофил и просто приятный человек. Гектор Блэр: ебал в рот это все.
В качестве приятного дополнения — сын-аутист. Сын-аутист: когда ты трахнул анорексичку, а через шестнадцать лет узнал, что твоему наследнику предстоит убить двадцать три рыла и постараться не умереть от всякой хрени, типа волчьей ягоды, и что в проблемах его головы виноват в основном ты.
В качестве красивого дополнения — Кальвин Синклер. Кальвин Синклер: удача для лохов, вырезать всех к хуям за сутки — вот стезя чемпионов.

Гектор привык к чужим кошмарам, забывая о собственных. Он часто, в тайне, видит, как Кальвин одним резким движением садится на кровати и долго смотрит в одну точку; видит, как он подрывается, уходит — то на кухню (это слышно по характерному звону однообразной посуды), то к подоконнику, открывая окно настежь даже когда холодно и на той стороне лежит снег. Он быстро вспоминает, что не один в комнате и вскоре, замерзнув, закрывает ставни, но Гектор уже успел увидеть, услышать и почувствовать достаточно, чтобы понять. От хороших снов посреди ночи тяжело проснуться, но еще тяжелее — избавиться от навязчивых, преследующих из самых темных закромов сознания, ужасов. На своем опыте он знает, что кошмары длятся от пары дней до конца жизни, но они так или иначе приходят ко всем выжившим — послевкусие войны остается сургучной меткой на внутренней стороне черепа, стереть которое можно только с помощью топора. Гектор вдоволь навидался топоров чтобы больше никогда ими не пользоваться; он помнит его только по проколотым, как грецкие орехи, головам, забывая и про деревья, и про дрова. Он каждый год смотрит на это зрелище — рассеченные лица и брызги крови, остающиеся на земле.
Днем его это не тревожит. Он не думал о жертвах, о детях, о Капитолии — пока его голова не коснулась подушки, и так каждую ночь.
Однажды Гектор и сам проснулся от подобного кошмара. Они не беспокоили его уже больше десяти лет — лица тех трибутов, что пали от его рук, давно стерлись между годами в крошку; он даже не в состоянии вспомнить, в какой локации они сражались — было жарко, пот заливал лицо, уебок задел мачете его щеку, оставив глубокий порез, а он проткнул ему сердце чем-то вроде шпаги, одной большой иглой — вот и все, что осталось от тех дней.
Во сне тоже стояла жара. Гектору снова семнадцать, но оружия, которое он успел украсть у своих жертв, в руках больше не было — несмотря на то, что во время Игры его ладони практически не оставались пустыми до самого конца. Противников тоже не было, и он шел по пустой арене, перебирался через огромные, вылезающие из земли корни могучих, будто тысячелетних, деревьев. Не было ни птиц, ни зверей, ни звуков текущего ручья, ни криков, ни выстрелов пушки; на фоне, как из-под толщи воды, слышался голос Цезаря; пятнадцать лет назад он как раз начал свою карьеру телеведущего. Гектор шел дальше, вглубь, пока сверху на него прицельным движением не упал Джастин. Его лицо снова было такое, как тогда, на Жатве — сведенное аутической оскоминой, но уже без той детской паники мальчика, замкнутого в четырех стенах собственной реальности. Гектор видел перед собой не сына, но убийцу; в его руках был топор — тот самый, после которого Блэр навсегда отказался брать оружие тяжелее кухонного ножа. Не успел он насмотреться на Джастина, как увидел перед собой Кальвина — чертовски, до дрожи в коленях красивого парнишку, с горящим желанием убивать в глазах. Гектор отлично чувствовал свое тело, но абсолютно не мог пошевелиться — поэтому, пока его держал сын, он во всех деталях ощущал расходящуюся под лезвием кожу шеи, бьющую струю горячей крови из артерии и быструю, болезненную смерть. Цезарь на фоне продолжал: «... всегда будет с вами».
Кажется, он даже не вскрикнул. Просто открыл глаза и вперился взглядом в черный потолок, ища рукой человека рядом с собой — и находя только пустое, еще теплое место. Кальвин, по обычаю сидящий на кровати, смотрел на него не то с любопытством, не то с испугом — или с пониманием. Гектор вытер лоб об подушку, положил ладонь на чужое плечо, оперся, сел, выдохнул.
На последнем интервью перед тем, как уехать домой, Цезарь, лучезарно улыбаясь публике, говорил что-то про конец Ада. Как всегда, этот мудак, проводящий полжизни у стилистов-визажистов-гриммеров-парикмахеров, ничего не знал про Ад — например, если уж он начался, то не кончится даже после смерти. Впрочем, откуда ему знать?
— Пойдем, — негромко, хрипло после сна сказал Гектор, вставая и вытягивая из-под одеяла Кальвина. — Я налью нам что-нибудь горячее.
— Виски? — с надеждой спросил Кальвин.
— Ага, вот еще.
Мысль о том, что в следующем году кто-то из его пары учеников может победить, подбила Блэра заранее оформить наследство. Естественно, он поделит его в равной части между сыном и преемником, несмотря на то, что Кальвин все еще оставался Синклером — белобрысым отпрыском на убой самого работящего семейства всея дистрикта, и, кроме как участия и победы в Игре, никак не относился к Гектору. Ему нравилось думать, что Кальвин пришел сюда не только потому, что больше ему идти некуда, хотя настоящий ответ, наверное, узнать не суждено никогда.
Проходя мимо комнаты Джастина, Гектор невольно остановился, заглядывая в небольшую щель в двери. Света не было — что и стоило ожидать в полчетвертого — но он слышал мерное дыхание спящего человека. Кошмар, витающий на подкорке подсознания, плавно уходил.
— С тобой все нормально? — спросил Кальвин уже на кухне, выбирая коробочку с чаем.
— Да, если ты не хочешь меня убить, — нервно ответил Блэр, потирая шею.
— Хотел бы убить — давно бы убил.
Как ни странно, этот ответ Гектора успокоил. Запах свежезаваренного чая разнесся по комнате, и он уткнулся лбом в стол, закрыв глаза. В конце концов, если Кальвин захочет его убить, он не станет сопротивляться — из нежелания умирать уставшим, раз уж бежать бесполезно.
Поэтому Гектор даже не вздрогнул от тяжелого прикосновения чужой руки с его макушкой. Только подумал, что, когда они снова пойдут в кровать, от объятий мальчишке не отделаться.