ни одной зазубрины на лице прямом
Искра, буря, безумие! 
Люблю кальвогеков. Стоило учиться азбуке хотя бы ради них.
Под катом - весь жизненный путь Гектора на тему любви, второе лицо, много букв для меня как аффтара.Все, как обычно, хуево, но как будто нужно, чтобы было как-то еще.Тебе пять. Все, что ты знаешь о любви – это родительская ласка и отношения между членами семьи. В твоем доме никто никогда не кричит, не играет музыка, не раздается лишних звуков; как-то раз ты разбил тарелку, но тебя не стали за это ругать – только звон разбивающегося стекла в ушах стоит. Мать заботливо перебинтовала твои маленькие, еще кривоватые пальцы, и это, в твоем понимании, было вполне достойным доказательством существования любви. Вы уже собираетесь втроем – ты, отец и мать, - за обеденным столом, где отец рассказывает байки с работы, затем их рассказывает мать, и они смеются. Ты тоже смеешься, несмотря на то, что ничего не понимаешь. Ты считаешь, что именно этим поддерживаешь уровень сильных чувств – разделением того, что видишь сам. Родители не задают контрольных вопросов, слыша твой ребяческий, тонкий хохот, только загадочно улыбаются и треплют по черноволосой макушке. Ты еще не знаешь, что такое «плохо», и даже порезанный пальчик об осколки той злосчастной тарелки уже не ноет – что в боли такого, что заставляет людей плакать?
Тебе десять. Мать начала проводить слишком много времени на работе, поэтому, во время одного из обедов, было принято решение – каждый день один из родителей будет брать тебя к себе. Но у матери тебе нравилось больше – шум вбивающихся гвоздей в гробы кажется тебе достаточно громким, чтобы в какой-то момент перестать ходить в мастерскую отца и посещать исключительно морг. Там, в холодном и тихом морге, лежали холодные и тихие люди. Ты еще не знаешь, что такое смерть, и, пока мать не видит, ныряешь к очередному трупу под тонкое, белое покрывало. Его лицо в свете бело-голубых ламп выражает предельную ясность, которую ты никогда не видел на живом человеческом лице – мимика живых постоянно меняется, не останавливается даже во сне, и тебя это мелькание эмоций уже начинает раздражать. То ли дело трупы. Ты любуешься бледно-серым женским лицом, полупрозрачными веками и темными белками за ними, синими губами без намека на улыбку, морщинистым лбом, ярко выраженными скулами. Мать сказала, что эта женщина – «нар-ко-ман-ка», но тебе это, конечно, ничего не говорит. Ты гладишь ее по лицу, и холод касается твоих пальцев, проникая под кожу. Кажется, эта холодность и спокойствие – как во всем морге, ты постоянно возвращаешься мыслями к холоду, тишине и покою – как раз то, чего ты хочешь от жизни. Ты хочешь добиться той же консистенции, того же состояния, ощущая в этом непозволительную надобность.
- Гектор! – это голос матери разносится по длинной комнате, отскакивая от стен эхом. Она тебя ищет. Ты вылезаешь из-под покрывала и завороженно улыбаешься. Вот он я, будто говоришь ты. Испугалась?
Тебе пятнадцать. Учеба не волнует чуть менее, чем полностью, и ты искренне не хочешь искать ответы на два нависших вопроса – как тебя еще не выгнали и что ты вообще тут делаешь. Математика – громоздка, язык – дурацкий, точные науки – собрание высказываний от людей, у которых было слишком много свободного времени, искусство – галлюцинации идиотов, и так далее, в твоей голове всему найдется оскорбление или оправдание. Единственное, что заставляет тебя приходить сюда изо дня в день – это Она. У Нее светло-русые волосы, будто выцвели на двух солнцах, бледная болезненная кожа и невзрачное лицо – да ты тысячами такие видел, ничего особенного, и все-таки именно Она пленяет твой взгляд каждый день. Именно о Ней ты думаешь ежечасно, а вовсе не о глупых уроках. Поэтому, когда Она соглашается – непонятно, почему, да ты и не хочешь об этом думать – отдать тебе самое ценное из всего, что у Нее есть, ты чувствуешь себя самым счастливым человеком на свете. Она так похожа на смерть, на то, что ты готов полюбить. Поэтому, когда вы переворачиваете не одну парту в пустом классе, трахаясь будто в последний раз (впрочем, ты же не знал, что он и будет последним), ты ощущаешь, что выполнил свой долг и теперь можешь если не умереть, то хотя бы уйти на покой. Через месяц тебя все-таки исключат, и ты больше никогда не увидишь Ее, но ты ни о чем не жалеешь. Ты живешь здесь и сейчас, поэтому какая разница, что там будет завтра?
Тебе двадцать. Родители давно лежат в земляном перегное, образование ты не хочешь, поэтому все, что остается – это податься в вольные наемники. Тебе нравится обращаться с холодным оружием, так что за быстрое время ты постигаешь азы метания кинжалов и лезвий, переходишь с деревянных мишеней на живые, впервые получаешь зарплату за то, что сделал человека мертвым. Умерщвление – новая религия, к которой ты с удовольствием присоединяешься; подарить людям быструю, почти безболезненную смерть – это все, что ты можешь сделать для человечества, но тебе и этого достаточно. Ты почти забываешь то, что помнил о любви в первые годы; Ее имени ты и вовсе изначально не знал – общаться со сверстниками тебе и в двадцать удается с трудом. Ты принимаешь все новые заказы, становишься знаменитым сначала в узких кругах, затем – в широких. Каждая сволочь пытается тебя нанять, и, что характерно, совсем немногие хотят тебя надурить – боятся, бестолочи. Так что, когда одна из таких сволочей оставляет тебе памятные шрамы на лице – улыбайся, Гектор! – ты решаешь, что самое время бежать. Куда угодно. За чем угодно. Оставаться на родине ты больше не в силах. Путешествия между планетами – что, блядь, может быть лучше?
Тебе двадцать пять. Ты уже понял, что любовь – это тысячи подводных камней в океане, где ты не умеешь плавать, где некому кинуть тебе спасательный круг, и каждая вершина такого камня пытается вспороть тебе брюхо. Любовь – это минное поле, где, куда бы ты ни ступил, взрывчатка отрывает от тебя по куску. Любовь – это статный рост, шакалья морда, длинные светлые волосы и красота, на которую ты, по собственным никогда несказанным словам, «готов залипать часами». Любовь бьет тебя по лицу за проступки и просто так, любовь пытается – почти всерьез – убить тебя, когда ты в очередной раз убиваешь его шлюху. Волна раздражения прокатывается по коже, заставляя лицо краснеть от злобы, и ты сам готов назвать свою любовь никем иным, как шлюхой. Этакой элитной куртизанкой, и денег у тебя в кошельке никогда не хватит, чтобы купить ее навсегда – зато у каких-то мудаков и тупых баб почему-то хватает. Любовь – это то, что о тебе знают все, но молчат, особенно если ты в комнате; это взгляды, которые ты посылаешь вслед прямой спине – и взгляды, которые посылают вслед тебе, насмешливые такие, презрительные. Ты теперь – еще один в списке фанаток Кальвина фон Синклера, и ты готов работать у него хоть убийцей, хоть подставкой для ног, лишь бы эта патлатая падаль не выбросила тебя на улицу и не отказалась иметь с тобой контакты. Даже когда тебе удается лечь с ним в постель, отыметь, как, в твоем представлении, имеют падших сучек, ты все равно помнишь – тебе позволили, тобой играют, на самом деле ты нужен не более, чем винтик в отлаженном механизме. С другой стороны, винтик – это лучше, чем подставка для ног. Поэтому, когда ты, пьяный и ободранный после очередной потасовки, позволяешь себе клюнуть спящего Синклера в щеку – ты думаешь, что всю жизнь должен находиться рядом с этим белобрысым исчадием ада. Плевать, что таких, как ты, у него соберется больше десятка – ты же со временем сможешь добиться уникальности в его глазах, не так ли?
Тебе тридцать шесть. После изнуренных бегов, после того, как сучка-Шерри предала все, что было для тебя святым, после десятилетия поисков, скитаний, изнеможений и трупов, когда жизнь похожа на оживший кошмар, а ты – на его главного героя, тебе, наконец, удается его найти. Ты подбираешься к нему, как паук к своей жертве – по переплетениям паутины, медленно перебирая лапками; вот только паутину сплел не ты, и еще не факт, что сам не являешься жертвой. Ты находишь его дом – магазин странностей, кажется, ну или как-то так? – и, видя твою порябевшую, постаревшую, исхудавшую и усталую физиономию, он, конечно, не испытывает никаких радостных чувств. Зато ты испытываешь. Кальвин почти не изменился, только ума и лезвий во взгляде стало больше, движения все такие же уверенные, но с долькой нервности, и что-то, связанное с заботой о себе, стало для него, красавицы, не в моде. В первую же ночь он успел словить пулю, поэтому ты быстро находишь себе применение – как раз то, что и хотел десять лет назад – быть рядом и быть нужным. Синклер, судя по всему, это рвение не то чтобы не ценит – скорее, не доверяет, но если уж ты знаешь, что никогда не предашь этого ублюдка, то и до него рано или поздно дойдет. Вы вынимаете пулю, не разбудив дом, потом ты завариваешь чай. Ты оставил вопросы о том, как это произошло, на утро или хотя бы вечер следующего дня – Кальвин, видя твое хмурое и требовательное лицо, в свою очередь, понимает, что ты не отъебешься, пока не узнаешь все и немножко больше. Тебя ранит то, что Синклер нынче человек женатый – и облегчает, когда ты узнаешь, что это фарс, торговля и политика (правда, больше терпения и доверия к его женушке-альбиноске ты от этого не испытываешь). Любовница в подвале – девчушка, которой не исполнилось двадцати лет – не вызывает у тебя удивление, только очередной поток неприязни. Чтобы расслабиться после всех новостей и изменений в своей жизни, ты трахаешь трупы. Их холод, тишина и спокойствие все еще занимают первое место в рейтинге наиболее желанных эмоций, но даже некрофилия не помогает притупить глупое, позорное чувство к Синклеру. Ты прекрасно знаешь, что он не ответит тебе взаимностью, пока уважает себя, но это определенно не повод сдаваться. Вдруг когда-нибудь и его проймет?
Тебе шестьдесят. Орава детей – твоих, Кальвина, в общем, ваших – это лучшее, что случилось с тобой в жизни. Они все от тебя чего-то хотят, не умолкают, каждый галдит о своем, и твоя цель – прислушаться ко всем по отдельности и сразу. Внезапно ты узнаешь о себе много вещей: например, ты неплохой отец, всегда хотел быть нужным, умеешь готовить разнообразную еду и не повторяться, откуда-то знаешь сказки, хотя твои собственные родители никогда не читали тебе книжек – во всяком случае, детских. Тебе нравится многообразное созвучие их имен, – Янис, Владимир, Натаниэль, Маркус, и прочие, и прочие – их образы выбивают в голове гранитные статуи, на которые ты изо дня в день молишься. После казни Кальвина ты взял на себя смелость тащить десять детей почти в одиночку – даже несмотря на то, что бизнес отошел старшему, тебе все равно тяжело, но ты с удовольствием идешь на эти тяготы. Альберт – твой преемник, считающий себя твоим приемным сыном, в чем ты не собираешься ему отказывать – помогает разве что уравновесить распределение обязанностей. Ты узнаешь, что от Нее у тебя остался сын – Джастин, и, хотя тебе до самой смерти будет стыдно за, откровенно говоря, просранный отцовский долг в его отношении, ты хочешь поддерживать его, как можешь (и не можешь) – даже если самому Джастину это не надо. Зато ему нужен Натаниэль, и в какой-то момент ты принимаешь не только инцестные наклонности своего младшего сына, но и необходимость такого союза – для них обоих. Кому, черт возьми, они еще так смогут понравиться, как не друг другу, и кто он, черт возьми, такой, чтобы мешать их счастью?
Тебе семьдесят… семьдесят с чем-то. Ты держишь Кальвина за руку, чувствуя, как остатки жизненных сил вот-вот утекут в землю – туда, откуда вы все пришли и куда вы, как ты сейчас, возвращаетесь. Дети в порядке. Бизнес идет своим ходом. Мальчики получили образование и свое место в жизни, девочки – хорошую, прочную защиту в виде ответвления семьи Синклеров. Наконец, ты принимаешь холод и тишину, к которым так стремился всю жизнь, внутрь себя – с твоей жизнью умирать от старости является большим, коллективным достижением. Смерть тоже рада тебя видеть, поэтому ты умираешь спокойно; последнее, что ты видишь – лицо своей белобрысой зазнобы-любви.
Жизнь определенно удалась.
Люблю кальвогеков. Стоило учиться азбуке хотя бы ради них.
Под катом - весь жизненный путь Гектора на тему любви, второе лицо, много букв для меня как аффтара.
Тебе десять. Мать начала проводить слишком много времени на работе, поэтому, во время одного из обедов, было принято решение – каждый день один из родителей будет брать тебя к себе. Но у матери тебе нравилось больше – шум вбивающихся гвоздей в гробы кажется тебе достаточно громким, чтобы в какой-то момент перестать ходить в мастерскую отца и посещать исключительно морг. Там, в холодном и тихом морге, лежали холодные и тихие люди. Ты еще не знаешь, что такое смерть, и, пока мать не видит, ныряешь к очередному трупу под тонкое, белое покрывало. Его лицо в свете бело-голубых ламп выражает предельную ясность, которую ты никогда не видел на живом человеческом лице – мимика живых постоянно меняется, не останавливается даже во сне, и тебя это мелькание эмоций уже начинает раздражать. То ли дело трупы. Ты любуешься бледно-серым женским лицом, полупрозрачными веками и темными белками за ними, синими губами без намека на улыбку, морщинистым лбом, ярко выраженными скулами. Мать сказала, что эта женщина – «нар-ко-ман-ка», но тебе это, конечно, ничего не говорит. Ты гладишь ее по лицу, и холод касается твоих пальцев, проникая под кожу. Кажется, эта холодность и спокойствие – как во всем морге, ты постоянно возвращаешься мыслями к холоду, тишине и покою – как раз то, чего ты хочешь от жизни. Ты хочешь добиться той же консистенции, того же состояния, ощущая в этом непозволительную надобность.
- Гектор! – это голос матери разносится по длинной комнате, отскакивая от стен эхом. Она тебя ищет. Ты вылезаешь из-под покрывала и завороженно улыбаешься. Вот он я, будто говоришь ты. Испугалась?
Тебе пятнадцать. Учеба не волнует чуть менее, чем полностью, и ты искренне не хочешь искать ответы на два нависших вопроса – как тебя еще не выгнали и что ты вообще тут делаешь. Математика – громоздка, язык – дурацкий, точные науки – собрание высказываний от людей, у которых было слишком много свободного времени, искусство – галлюцинации идиотов, и так далее, в твоей голове всему найдется оскорбление или оправдание. Единственное, что заставляет тебя приходить сюда изо дня в день – это Она. У Нее светло-русые волосы, будто выцвели на двух солнцах, бледная болезненная кожа и невзрачное лицо – да ты тысячами такие видел, ничего особенного, и все-таки именно Она пленяет твой взгляд каждый день. Именно о Ней ты думаешь ежечасно, а вовсе не о глупых уроках. Поэтому, когда Она соглашается – непонятно, почему, да ты и не хочешь об этом думать – отдать тебе самое ценное из всего, что у Нее есть, ты чувствуешь себя самым счастливым человеком на свете. Она так похожа на смерть, на то, что ты готов полюбить. Поэтому, когда вы переворачиваете не одну парту в пустом классе, трахаясь будто в последний раз (впрочем, ты же не знал, что он и будет последним), ты ощущаешь, что выполнил свой долг и теперь можешь если не умереть, то хотя бы уйти на покой. Через месяц тебя все-таки исключат, и ты больше никогда не увидишь Ее, но ты ни о чем не жалеешь. Ты живешь здесь и сейчас, поэтому какая разница, что там будет завтра?
Тебе двадцать. Родители давно лежат в земляном перегное, образование ты не хочешь, поэтому все, что остается – это податься в вольные наемники. Тебе нравится обращаться с холодным оружием, так что за быстрое время ты постигаешь азы метания кинжалов и лезвий, переходишь с деревянных мишеней на живые, впервые получаешь зарплату за то, что сделал человека мертвым. Умерщвление – новая религия, к которой ты с удовольствием присоединяешься; подарить людям быструю, почти безболезненную смерть – это все, что ты можешь сделать для человечества, но тебе и этого достаточно. Ты почти забываешь то, что помнил о любви в первые годы; Ее имени ты и вовсе изначально не знал – общаться со сверстниками тебе и в двадцать удается с трудом. Ты принимаешь все новые заказы, становишься знаменитым сначала в узких кругах, затем – в широких. Каждая сволочь пытается тебя нанять, и, что характерно, совсем немногие хотят тебя надурить – боятся, бестолочи. Так что, когда одна из таких сволочей оставляет тебе памятные шрамы на лице – улыбайся, Гектор! – ты решаешь, что самое время бежать. Куда угодно. За чем угодно. Оставаться на родине ты больше не в силах. Путешествия между планетами – что, блядь, может быть лучше?
Тебе двадцать пять. Ты уже понял, что любовь – это тысячи подводных камней в океане, где ты не умеешь плавать, где некому кинуть тебе спасательный круг, и каждая вершина такого камня пытается вспороть тебе брюхо. Любовь – это минное поле, где, куда бы ты ни ступил, взрывчатка отрывает от тебя по куску. Любовь – это статный рост, шакалья морда, длинные светлые волосы и красота, на которую ты, по собственным никогда несказанным словам, «готов залипать часами». Любовь бьет тебя по лицу за проступки и просто так, любовь пытается – почти всерьез – убить тебя, когда ты в очередной раз убиваешь его шлюху. Волна раздражения прокатывается по коже, заставляя лицо краснеть от злобы, и ты сам готов назвать свою любовь никем иным, как шлюхой. Этакой элитной куртизанкой, и денег у тебя в кошельке никогда не хватит, чтобы купить ее навсегда – зато у каких-то мудаков и тупых баб почему-то хватает. Любовь – это то, что о тебе знают все, но молчат, особенно если ты в комнате; это взгляды, которые ты посылаешь вслед прямой спине – и взгляды, которые посылают вслед тебе, насмешливые такие, презрительные. Ты теперь – еще один в списке фанаток Кальвина фон Синклера, и ты готов работать у него хоть убийцей, хоть подставкой для ног, лишь бы эта патлатая падаль не выбросила тебя на улицу и не отказалась иметь с тобой контакты. Даже когда тебе удается лечь с ним в постель, отыметь, как, в твоем представлении, имеют падших сучек, ты все равно помнишь – тебе позволили, тобой играют, на самом деле ты нужен не более, чем винтик в отлаженном механизме. С другой стороны, винтик – это лучше, чем подставка для ног. Поэтому, когда ты, пьяный и ободранный после очередной потасовки, позволяешь себе клюнуть спящего Синклера в щеку – ты думаешь, что всю жизнь должен находиться рядом с этим белобрысым исчадием ада. Плевать, что таких, как ты, у него соберется больше десятка – ты же со временем сможешь добиться уникальности в его глазах, не так ли?
Тебе тридцать шесть. После изнуренных бегов, после того, как сучка-Шерри предала все, что было для тебя святым, после десятилетия поисков, скитаний, изнеможений и трупов, когда жизнь похожа на оживший кошмар, а ты – на его главного героя, тебе, наконец, удается его найти. Ты подбираешься к нему, как паук к своей жертве – по переплетениям паутины, медленно перебирая лапками; вот только паутину сплел не ты, и еще не факт, что сам не являешься жертвой. Ты находишь его дом – магазин странностей, кажется, ну или как-то так? – и, видя твою порябевшую, постаревшую, исхудавшую и усталую физиономию, он, конечно, не испытывает никаких радостных чувств. Зато ты испытываешь. Кальвин почти не изменился, только ума и лезвий во взгляде стало больше, движения все такие же уверенные, но с долькой нервности, и что-то, связанное с заботой о себе, стало для него, красавицы, не в моде. В первую же ночь он успел словить пулю, поэтому ты быстро находишь себе применение – как раз то, что и хотел десять лет назад – быть рядом и быть нужным. Синклер, судя по всему, это рвение не то чтобы не ценит – скорее, не доверяет, но если уж ты знаешь, что никогда не предашь этого ублюдка, то и до него рано или поздно дойдет. Вы вынимаете пулю, не разбудив дом, потом ты завариваешь чай. Ты оставил вопросы о том, как это произошло, на утро или хотя бы вечер следующего дня – Кальвин, видя твое хмурое и требовательное лицо, в свою очередь, понимает, что ты не отъебешься, пока не узнаешь все и немножко больше. Тебя ранит то, что Синклер нынче человек женатый – и облегчает, когда ты узнаешь, что это фарс, торговля и политика (правда, больше терпения и доверия к его женушке-альбиноске ты от этого не испытываешь). Любовница в подвале – девчушка, которой не исполнилось двадцати лет – не вызывает у тебя удивление, только очередной поток неприязни. Чтобы расслабиться после всех новостей и изменений в своей жизни, ты трахаешь трупы. Их холод, тишина и спокойствие все еще занимают первое место в рейтинге наиболее желанных эмоций, но даже некрофилия не помогает притупить глупое, позорное чувство к Синклеру. Ты прекрасно знаешь, что он не ответит тебе взаимностью, пока уважает себя, но это определенно не повод сдаваться. Вдруг когда-нибудь и его проймет?
Тебе шестьдесят. Орава детей – твоих, Кальвина, в общем, ваших – это лучшее, что случилось с тобой в жизни. Они все от тебя чего-то хотят, не умолкают, каждый галдит о своем, и твоя цель – прислушаться ко всем по отдельности и сразу. Внезапно ты узнаешь о себе много вещей: например, ты неплохой отец, всегда хотел быть нужным, умеешь готовить разнообразную еду и не повторяться, откуда-то знаешь сказки, хотя твои собственные родители никогда не читали тебе книжек – во всяком случае, детских. Тебе нравится многообразное созвучие их имен, – Янис, Владимир, Натаниэль, Маркус, и прочие, и прочие – их образы выбивают в голове гранитные статуи, на которые ты изо дня в день молишься. После казни Кальвина ты взял на себя смелость тащить десять детей почти в одиночку – даже несмотря на то, что бизнес отошел старшему, тебе все равно тяжело, но ты с удовольствием идешь на эти тяготы. Альберт – твой преемник, считающий себя твоим приемным сыном, в чем ты не собираешься ему отказывать – помогает разве что уравновесить распределение обязанностей. Ты узнаешь, что от Нее у тебя остался сын – Джастин, и, хотя тебе до самой смерти будет стыдно за, откровенно говоря, просранный отцовский долг в его отношении, ты хочешь поддерживать его, как можешь (и не можешь) – даже если самому Джастину это не надо. Зато ему нужен Натаниэль, и в какой-то момент ты принимаешь не только инцестные наклонности своего младшего сына, но и необходимость такого союза – для них обоих. Кому, черт возьми, они еще так смогут понравиться, как не друг другу, и кто он, черт возьми, такой, чтобы мешать их счастью?
Тебе семьдесят… семьдесят с чем-то. Ты держишь Кальвина за руку, чувствуя, как остатки жизненных сил вот-вот утекут в землю – туда, откуда вы все пришли и куда вы, как ты сейчас, возвращаетесь. Дети в порядке. Бизнес идет своим ходом. Мальчики получили образование и свое место в жизни, девочки – хорошую, прочную защиту в виде ответвления семьи Синклеров. Наконец, ты принимаешь холод и тишину, к которым так стремился всю жизнь, внутрь себя – с твоей жизнью умирать от старости является большим, коллективным достижением. Смерть тоже рада тебя видеть, поэтому ты умираешь спокойно; последнее, что ты видишь – лицо своей белобрысой зазнобы-любви.
Жизнь определенно удалась.
@темы: тяжела и неказиста жизнь ментального связиста, это моя Resistansen, я спою её как захочу, вот он, твой ебаный дирижабль
